Ренесми уткнулась головкой в мою теплую грудь. У нее была шелковистая кожа, но не такая мягкая, как моя.
Тут я снова ощутила боль – единственный теплый укол. Я охнула.
И она исчезла. Моя крошка с ангельским лицом исчезла. Я ее больше не видела и не чувствовала.
«Нет! – хотела крикнуть я. – Нет! Верните ее!»
Я слишком ослабла. Мои руки упали, как шланги без воды, а потом я вообще перестала их чувствовать. Перестала чувствовать себя.
Меня затопила тьма чернее прежней – будто на глаза быстро надели плотную повязку. Причем она закрыла не только глаза, меня саму придавило тяжеленным грузом. Сопротивляться я не могла. Проще сдаться. Позволить тьме столкнуть меня вниз, вниз, вниз, где нет боли, нет усталости и нет страха.
Если бы дело было только во мне, я бы не смогла долго бороться с этим желанием. Я ведь всего лишь человек, и силы мои – человеческие. Я слишком давно в тесной связи со сверхъестественным, как говорил Джейкоб.
Но дело не только во мне.
Если я сейчас сдамся тьме и позволю ей стереть меня, они будут страдать.
Эдвард. Мой Эдвард. Наши жизни переплелись в единую нить. Перережь одну, и лопнет вторая. Если бы он умер, я бы не вынесла. Если умру я, не вынесет он. А мир без Эдварда не имеет никакого смысла. Эдвард обязан жить.
Джейкоб, который снова и снова прощался со мной и по первому же зову вновь приходил. Джейкоб, которому я причинила преступно много боли. Неужели я снова раню его – так, как еще никогда не ранила? Ради меня он оставался, несмотря ни на что. И теперь просил лишь об одном: чтобы осталась я.
Но вокруг была такая темнота, что я не видела их лиц. Все казалось ненастоящим – волей-неволей сдашься.
Я проталкивалась сквозь тьму почти инстинктивно. Я не пыталась ее рассеять, лишь слабо сопротивлялась. Не давала себя раздавить. Я ведь не Атлас, а тьма была весом с планету; сбросить ее я не могла. Только бы не исчезнуть вовсе.
Всю жизнь мне не хватало сил, чтобы бороться с неподвластным, атаковать врагов и одерживать над ними победу. Избегать боли. Всегда по-людски слабая, я могла только жить дальше. Терпеть. Выживать.
И пока этого достаточно. Сегодня этого должно хватить. Я буду терпеть, пока не придет помощь.
Эдвард приложит все возможные усилия. Он не сдастся. И я не сдамся.
Из последних сил я не подпускала к себе черноту небытия.
Однако моей решимости было недостаточно. Время шло, и чернота подбиралась все ближе, мне нужен был какой-то источник силы.
Я даже не смогла представить лицо Эдварда. И Джейкоба тоже, и Элис, Розали, Чарли или Рене, Карлайла или Эсми… Никого. Это привело меня в ужас: неужели слишком поздно?
Я ускользала, и ухватиться было не за что.
Нет! Я должна выжить. От меня зависит Эдвард. Джейкоб. Чарли, Элис, Розали, Карлайл, Рене, Эсми…
Ренесми…
И тут, хотя я по-прежнему ничего не видела, я что-то почувствовала. Словно калека, вообразила свои руки. И в них был кто-то маленький, твердый и очень-очень теплый.
Моя крошка. Моя маленькая непоседа.
Получилось! Несмотря ни на что, я вытерплю ради Ренесми, продержусь до тех пор, пока она не научится жить без меня.
Тепло в моих воображаемых руках казалось таким настоящим. Я прижала его покрепче. Именно здесь должно быть мое сердце. Держась за теплое воспоминание о дочери, я смогу бороться с тьмой сколько понадобится.
Тепло становилось все более и более реальным. Горячим. Жар был настоящий, не вымышленный.
И он усиливался.
Так, теперь уже слишком. Чересчур горячо.
Как будто я схватилась за раскаленный кусок железа – первым желанием было уронить обжигающий предмет. Но ведь в моих руках ничего не было! Я не прижимала их к груди. Они безжизненно лежали по бокам. Горело у меня внутри.
За бушующим в груди огнем я ощутила пульс и поняла, что снова нашла свое сердце – как раз тогда, когда пожелала его не чувствовать. Пожелала принять черноту, хотя у меня еще был шанс. Я хотела поднять руки, разорвать грудную клетку и выдрать из нее сердце – только бы прекратилась пытка. Но рук я не чувствовала, не могла пошевелить ни одним бесследно исчезнувшим пальцем.
Когда Джеймс раздавил мою ногу, боль была ничтожной. По сравнению с теперешней – как мягкая пуховая перина. Я бы с радостью согласилась испытать ее сотни раз.
Когда ребенок выламывал мне ребра и пробивался наружу, боль была ничтожной. Как плавание в прохладном бассейне. Я бы с радостью согласилась испытать ее тысячу раз.
Огонь разгорелся сильнее, и мне захотелось кричать. Умолять, чтобы меня убили – я не могла вынести ни секунды этой боли. Но губы не шевелились. Гнет по-прежнему давил на меня.
Я поняла, что давит не тьма, а мое собственное тело. Такое тяжелое… Оно зарывало меня в пламя, которое теперь шло от сердца, прогрызало себе путь к плечам и животу, ошпаривало глотку, лизало лицо.
Почему я не могу шевельнуться? Почему не могу закричать? О таком меня не предупреждали.
Мой разум был невыносимо ясен – видимо, его обострила всепоглощающая боль, – и я увидела ответ, как только сформулировала вопрос.
Морфий.
Кажется, это было миллионы смертей назад: мы с Эдвардом и Карлайлом обсуждали мое превращение. Они надеялись, что большая доза обезболивающего поможет мне бороться с болью от яда. Карлайл испытывал это на Эмметте, но яд распространился быстрее, чем морфий, и запечатал вены.
Тогда я лишь невозмутимо кивнула и возблагодарила свою на редкость счастливую звезду за то, что Эдвард не может прочесть мои мысли.
Потому что морфий и яд уже смешивались в моем теле, и я знала правду. Онемение, наступавшее от морфия, никак не мешало яду жечь вены. Но я бы ни за что в этом не призналась. Иначе Эдвард еще меньше захотел бы меня изменить.
Я не догадывалась, что морфий даст такой эффект: пришпилит меня к столу, обездвижит, и я буду гореть, парализованная.
Я слышала много историй. Карлайл, как мог, пытался не шуметь, пока горел, чтобы его не раскрыли. Розали говорила, кричать бесполезно – легче не становится. И я надеялась, что смогу быть как Карлайл, что поверю Розали и не раскрою рта. Ведь каждый крик, сорвавшийся с моих губ, будет невыносимой пыткой для Эдварда.
По ужасной прихоти судьбы мое желание исполнилось.
Если я не могу кричать, то как же попросить, чтобы меня убили?
Я хотела только умереть. Никогда не появляться на свет. Вся моя жизнь не перевешивала этой боли, не стоила ни единого удара сердца.
Убейте меня, убейте, убейте.
Бесконечный космос мучений. Лишь огненная пытка, да еще мои безмолвные мольбы о смерти. Больше не было ничего, не было даже времени. Боль казалась бескрайней, она не имела ни начала, ни конца. Один безбрежный миг страдания.
Единственная перемена произошла, когда внезапно боль удвоилась – разве такое возможно? Нижняя часть моего тела, омертвевшая еще до морфия, вдруг тоже вспыхнула. Видимо, исцелилась какая-то порванная связь – ее скрепили раскаленные пальцы огня.
Бесконечное пламя все бушевало.
Прошли секунды или дни, недели или годы, но в конце концов время снова появилось.
Одновременно произошли три вещи – они выросли одна из другой, и я не поняла, что случилось вначале: время пошло, ослабло действие морфия, или я стала сильнее.
Власть над собственным телом возвращалась ко мне постепенно, и благодаря этому я смогла почувствовать ход времени. Я поняла это, когда пошевелила пальцами на ногах и сжала руки в кулаки. Но я не стала ничего делать с этим знанием.
Хотя огонь ни капельки не ослаб – наоборот, я даже научилась воспринимать его по-новому, ощущая каждый язык пламени в отдельности от других, – я вдруг обнаружила, что начинаю трезво мыслить.
Например, я вспомнила, почему нельзя кричать. Причину, по которой пошла на эти нестерпимые муки. Вспомнить-то вспомнила, но мне казалось невероятным, что я согласилась на такую пытку.
Это произошло как раз в тот миг, когда гнет, давящий на мое тело, полностью исчез. Для окружающих никаких перемен не произошло, однако меня, пытающуюся удержать крики и метания внутри, где они больше никому не могли причинить боли, словно бы отвязали от столба, на котором я горела, и заставили за него держаться.
Мне хватило сил лежать и не шевелиться, сгорая заживо.
Слух становился все острее и острее, я уже могла считать время по ударам бешено колотящегося сердца.
Еще я могла считать свои частые неглубокие вдохи.
И чьи-то тихие, ровные. Они были самые длинные, и я решила сосредоточиться на них: так проходило больше времени. Даже ход секундной стрелки был короче, и эти вдохи тащили меня к концу мучений.
Я становилась все сильнее, мыслила яснее. Когда раздавались новые звуки, я их воспринимала.
Послышались легкие шаги, шорох воздуха – отворилась дверь. Шаги приблизились, и кто-то надавил на мое запястье. Прохлады от пальцев я не ощутила: огонь стер все воспоминания о прохладе.
– Никаких перемен?
– Никаких.
Легчайшее прикосновение воздуха к опаленной коже.
– Морфием уже не пахнет.
– Знаю.
– Белла, ты меня слышишь?
Я понимала, что если разомкну губы, то не выдержу: начну орать, визжать и биться от боли. Даже если просто шевельну пальцем, все мое терпение будет насмарку.
– Белла! Белла, любимая, ты можешь открыть глаза? Можешь сжать руку?
Прикосновение к моим пальцам. Труднее было не ответить, но я лежала, как парализованная. Боль в этом голосе не шла ни в какое сравнение с той, какую Эдвард мог бы испытать. Сейчас он только боится, что я страдаю.
– Может… Карлайл, может, я опоздал?.. – сдавленно произнес он и затих.
Моя решимость на мгновение дрогнула.
– Да ты послушай ее сердцебиение, Эдвард! Оно даже сильнее, чем было у Эмметта. Никогда не слышал ничего подобного, в нем столько жизни. Белла будет само совершенство.
Да, не зря я молчу. Карлайл его убедит. Эдвард не должен страдать вместе со мной.
– А как же… позвоночник?
– Травмы у нее ненамного серьезнее, чем были у Эсми. Яд их исцелит.
– Но она так неподвижна… Наверняка я сделал что-то неправильно.
– Сынок, ты сделал все, что на твоем месте сделал бы я, и даже больше. Не уверен, что мне хватило бы мужества и веры ее спасти. Перестань себя корить, Белла поправится.
Надломленный шепот:
– Она, наверное, очень страдает.
– У нее в крови была большая доза морфия – неизвестно, как это повлияло.
Легкое касание на сгибе локтя. Вновь шепот:
– Белла, я тебя люблю. Мне так жаль…
Я очень хотела ответить, но это лишь усилило бы его муки. Нет, надо дождаться, пока я смогу держать себя в руках.
Все это время огонь продолжал бушевать в моем теле. Зато в голове освободилось много пространства. Появилось место для понимания разговоров, для запоминания происходящего, для мыслей о будущем, хотя бесконечный космос боли никуда не делся.
И еще было место для тревоги.
Где моя малышка? Почему ее тут нет? Почему они о ней не говорят?
– Нет, я останусь здесь, – проговорил Эдвард, словно отвечая на мои мысли. – Они сами разберутся.
– Интересное положение… – ответил ему Карлайл. – Я-то считал, что предусмотрел все.
– Я подумаю над этим потом. Мы подумаем.
– Уверен, впятером мы сумеем избежать кровопролития.
Эдвард вздохнул.
– Даже не знаю, на чью сторону встать. Я бы им обоим задал трепку. Ну да ладно, позже обсудим.
– Интересно, на чьей стороне будет Белла, – задумчиво произнес Карлайл.
Тихий вымученный смешок.
– Не сомневаюсь, она меня удивит. Всегда удивляла.
Шаги Карлайла стихли в коридоре, и я огорчилась, что никто ничего не объяснил. Они специально говорят загадками, чтобы меня позлить?
Я вновь начала считать вдохи Эдварда.
Десять тысяч девятьсот сорок три вдоха спустя в комнате раздались другие шаги. Более легкая поступь. Более… ритмичная.
Странно, что я вообще заметила эту разницу, ведь раньше ничего подобного я не слышала.
– Долго еще? – спросил Эдвард.
– Уже скоро, – ответила Элис. – Она становится гораздо четче. Я хорошо ее вижу. – Вздох.
– Все еще злишься?
– Да, спасибо, что напомнил, – пробурчала Элис. – Ты бы тоже умер от злости, когда понял, что оказался в заложниках у собственной сущности. Вампиров я вижу прекрасно, потому что сама вампир, людей тоже ничего – была человеком, а этих странных полукровок вообще не видно! Жуть.
– Сосредоточься, Элис.
– Ах да. Беллу разглядеть проще простого.
Ненадолго воцарилась тишина, а потом Эдвард вздохнул – по-новому, облегченно.
– Она действительно выживет.
– Ну конечно!
– Два дня назад ты не была так уверена.
– Потому что два дня назад я ее толком не видела! А теперь, когда белых пятен почти не осталось, это ясно, как день.
– Можешь сосредоточиться на моем будущем? Сколько времени на часах?
Элис вздохнула.
– Какой ты нетерпеливый! Хорошо, подожди секунду…
Ни слова, только дыхание.
– Спасибо, Элис, – радостно произнес Эдвард.
Сколько?! Неужели нельзя было сказать это вслух, для меня? Я что, о многом прошу? Сколько еще секунд мне гореть? Десять тысяч? Двадцать? Еще день – восемьдесят шесть тысяч четыреста? Или больше?
– Она будет обворожительна.
Эдвард тихо зарычал.
– Она всегда была обворожительной!
Элис фыркнула.
– Ты понимаешь, о чем я. Взгляни на нее.
Ответа не последовало, но слова Элис меня обнадежили: может, я и не похожа на брикет угля, как мне казалось. По ощущениям я уже давно должна была превратиться в груду обугленных костей. Каждая клеточка моего тела сгорела дотла.
Элис ветром умчалась из комнаты: я слышала шорох ее одежды при движении. И тихое гудение лампы под потолком. И легкий ветерок, обдувающий стены дома. Я слышала все.
Внизу кто-то смотрел по телевизору бейсбол. «Сиэтл Маринерс» вели счет.
– Сейчас моя очередь! – услышала я сердитый голос Розали, а в ответ – тихое рычание.
– Ну-ка, хватит! – осадил их Эмметт.
Кто-то зашипел.
Бейсбол не мог отвлечь меня от боли, поэтому я стала опять считать вдохи Эдварда.
Предыдущая страница 35 Следующая страница
|
